[indent] Дороги были размочены не только непрекращающийся ливнями, но и — кровью. Сквозь тошнотворный запах железа, что оседал под языком и не вымывался даже студеной водой, пробивалась свежесть земли, и было в этом что-то. Что-то мешающее дышать свободно и легко, как раньше; в голове — воспоминание о луговой траве до колен, о петляющей тропе, об облаках, что нес ветер к горизонту, о детском смехе. Лоран видел иные поля — на солнце они золотились, волновались с порывами сильного ветра, что прибывали в края Солариса с беспокойного моря. А сейчас. Сейчас перед ним только трупы, чье тепло давно приняла земля, остывшие и обезображенные; серое небо, что с каждым мгновеньем все сильнее наливалось мглой, опасной и тяжелой. В дымке тумана воздух уже не чудился легким, Лоран вмиг почувствовал его вес. Он провел на Схаласдероне всего три дня, ничтожные и жалкие семьдесят два часа; все, что смог — бессмысленно потерять глаз и увидеть трагедию.

[indent] Солнечный свет, падая на грандиозные и величественные башни Солариса, заставил его отвернуться. Лоран прятал лицо за тенью капюшона не из-за стыда или тягостного ожидания наказание за своеволие, ему чуть ли не впервые больно смотреть на стерильно-белый город. В уголках глаз застыли слезы, и даже бинт потемнел, намок. Шум воды раздражал, счастливые лица прохожих отвращали, грохот отворяемый ворот бил по вискам. Все вокруг потеряло прежнее очарование. Юноша, столкнувшись с ужасом войны, вдруг потерял способность видеть свет во всем, что его окружало. Крики все еще эхом звучали у него в голове, застыли в ушах, отчего все остальное — голос зазывающего покупателей торговца, детский заливистый смех, оживленные беседы женщин — доносились приглушенно, будто по ту стороны толщи воды.

[indent] Шаги — оглушительно громкие, гулкие в просторном коридоре — заставили его вздрогнуть, обернуться; но свет по-прежнему золотил летающую пыль, портреты по-прежнему безразлично взирали на всех с высоты стен. Коридор был обезоруживающе пуст. Никто не цеплялся за штанину, оттягивая и не давая сделать и без того сложный шаг, в отчаянной попытке ухватить за жизнь; ноги уже не увязали в грязи, от неё остались только следы. Следы, которые сегодня же сотрет с дорогих ковров и мраморных полов прислуга. Ничего этого больше не было, но отчего-то ноги не слушались, отяжелели и одревеснели; Лорану будто-то бы снова два-три года и он заново учится ходить. Война всего за три дня легла на светлые волосы редкой сединой. Он согнулся под её гнетом, но вытянулся морально. Будто бы, наконец, прозрел. Столкнувшись со смертью настолько близко, осознал, насколько недолог его век и засомневался в выстроенных ранее ориентирах. Он потерял не столько глаз, сколько опору.

[indent] Отсюда начнется его путь взросления. Лоран ощущал это, но пока не понимал, не осознавал.

[indent] В просторном зале воздуха столько, что любой бы, вернувшись с полей сражений, ощутил бы насколько он острый. Двухэтажные узкие окна преломляли свет, окрашивали в разные цвета; фрески и помпезный мрамор. Величественно, роскошно. Таким был Соларис, такой есть и зал для приема гостей. Лоран, не дурак, он понимал, что его ждут не теплые объятия, крепкие, полные тревоги, а наказание; он не столько сын, ослушавшийся слов опекуна, но и подчиненный, что пошел против приказа правителя, деоса. Место обусловлено их ролями, их статусами, никак не чувствами и эмоциями. Тонатос — тот единственный, которому он искренне хотел рассказать обо всем, что видел; выплеснуть тот ураган, что поселился за три дня. Но есть что-то над эмоциями и привязанностями; Тонатос любит порядок во всем, в тоже время, кажется, подлинная суть Лорана, в действительности — хаос. Он никогда не мог усидеть на месте, он никогда не мог запомнить все правила, он никогда не мог быть тем, кем его хотели видеть.

[indent] И прежде чем Тонатос смог заговорить, за секунду до того, как с хлопком закрылись двери за спиной юноши, он прервал клокочущую тишину.

[indent] — Я не мог поступить иначе, — в его голосе ни обиды, ни грусти, ни твердости; ничего. Лоран чтит правду, и вот она. Во всей красе. — И ты, — он чувствует неодобрительные взгляды окружавших их людей. Он ощущает каждый их упрек. Но Лоран с детстве обращается к деосу необычайно свободно. И последний это позволяет, — это знаешь.

[indent] Будто на поле сражения привел его не кривой почерк матери, а судьба. Будто он должен был там оказаться, чтобы, наконец, признать: в гонке со временем невозможно выиграть, но придется попробовать.

до утра ведут разговор те, кто поймут друг друга без слов,

наш приют так тесен и мал, мы сидим к плечу плечо.

so ist es immer // hiroyuki sawano & benjamin anderson

« я, правда, думал, что это моя последняя усмешка »

падать — не больно; даже вскрикнуть не успел, лишь вытаращить глаза на стремительно приближающуюся землю. от мыслей голова потяжелела и вмиг опустела. минута тишины — глубокой и липкой. только холод собачий, коим веет от земли, пробирает до костей. лоб горячий. трава щекочет кончик носа, лезет в рот, путается с мокрой от пота челкой. волосы лезут в глаза, липнут к козелку правого уха. колено упирается в камень. вдох. нет тела: нет ощущения ног, нет боли. бок горит, как когда-то горела права рука ниже плеча. выдох.

от порыва шума закладывает уши и звенит в висках. топот копыт, воинственный крик, в котором упрямо слышится ничем не прикрытое отчаянье. вырывается, летит в небо вместе с зеленым дымом, мешаясь с клубами пыли. песок, прилетевший из-под копыт лошадей, запутался в волосах, хлынул, как вода, в уши, заскрипел на зубах... забил глотку вместе с кровью, вставшей поперек горла. глухой кашель, железный привкус под языком и ощущение травы и земли, застрявших между зубов. рукав куртки смялся, прибитый осколками камня и ошметками поднявшейся пыли. ирвин почти ничего не видит, только размытое зелено-черное пятно и... коричневое немного в стороне. собственное тяжелое дыхание мешается с жадным пыхтением. пузо завалившейся лошади раздувается и оседает. снова и снова. пар валит из ноздрей, тепло жизни уходит в холодную землю. зрачки медленно закатываются. кровь из разрыва шеи стекает, гнет травинки, мешается со спутанной жесткой гривой. ирвин то ли тонет в горьком немом смехе, то ли просто выдыхает. ирвин всегда любил лошадей. напрягается, рука беспорядочно дрожит, но не сдвигается, ни на сантиметр. дергается палец. под крики воодушевленной толпы, которые доносились даже за гигантской стеной, хранящей покой человечества долгие годы, несколько дней назад он теребил челку, почесывая за мягкими ушами, вслушивался в довольное и разнеженное бухтение. ирвин все еще дышит, пузо кобылы больше не раздувается.

тишину забытия развеивают тяжелые шаги, эхом долетает свист и грохот падающих громадных тел. сражение не закончено? восполненное сознание размножает шорох шагов. один человек превращается в сотни и тысячи павших. ровным строем, солдатским грубым маршем, они идут прямо к нему. не титаны — люди. сапоги до колен, бежевые куртки и кулаки, одеревеневшими пальцами прижатые плотно к груди до того, будто сейчас войдут в плоть кровавым штампом. пришло время отдать свое сердце. дернувшиеся пальцы, ногти впились в землю, на кулак сил не хватило. кашель. видение испаряется вместе с одышкой и взглядом, прожигающим затылок. солнце печет. ветер стих, волнение воздуха создают только дрожащие то ли от напряжения, то ли от гнева, то ли от усталости конечности выжившего. один. один из новобранцев, которых он повел в ад, перед лицом которого люди потеряли все: статус, деньги, цели, мечты, решимость.

     почему я здесь?..
ирвин смит. командор разведывательного корпуса. где-то в прошлом вскакивает на коня, сжимает единственной потной рукой кожаные поводья и перекрикивает ветер, срывая голос. в бесполезной попытке заглушить шепот мечты. и только когда стену из титанов частично перекрывает зеленый дым, а камень пробивает сначала верх крутой лошадиной шеи, а следом — в сотую долю секунды — и бок. когда рваные края белой рубашки окрашиваются в красный, он как и все думает об одном.
    почему я здесь?..
потому что ирвин смит, как ни крути, тоже... человек.

ирвин не видит, кто уцелел. но слышит и дыхание, и позвякивание лезвий, и сердце, полное негодования и ярости. губы не шевелятся, будто затвердели, как и все тело. не слушаются. не сказать и слова. но стоит ли? глаза полузакрыты, рядом с носом еле колышется трава. в полутьме бесполезной борьбы за жизнь время перестает существовать. пока новобранец сомневается, ирвин вспоминает лица погибших и неосознанно гадает, как бы они выглядели сейчас. как бы выглядели лица тех, по чьим трупам он отчаянно карабкался вверх. за правдой? или ради человечества? черт разберешь. они улыбаются? они плачут? они протестуют или... торжествуют? ирвин видит только то, что ему подсовывает мозг. ни травы, ни земли, ни трупов. лезвие с глухим звоном падает на землю, так и не вонзившись в плоть. колени новобранца обтесываются о твердь земли и мелких камней. ладонями упирается в землю, в паре десятков сантиметров от светлых волос.

ирвин дышит. остервенело, но реже и глубже, как значительно пролежавшая на берегу рыба.
а парень громко и надрывно рыдает.

«я, правда, думал, что это моя последняя усмешка».

но мертвые не чувствуют тепло.

«... капрал райвель ...»
«... вы обещали, что дадите её ...»
«... армин тоже нужен ...»
«... там, ... никого не оста ...»
«... он ...»
«... хотел добить ...»
«... может только ...»

демон.

где я? протираю глаза, проводя большими пальцами по уставшим векам. ресницы слегка щекочут кожу. комочки сонной пелены стираю и вижу линии. линии колец древесины. углубление для пера. перешептывания. приглушенный грохот. еще. и еще. сосед, неосознанно качая ногой, бьет пяткой по ножке стула. звуки такие четкие, громкие. впереди — доска. темно-зеленая, белые буквы. кусок крошащегося мела, осыпающегося на белую подставку и лежащую на ней тряпку. прямой нос, борода, голубые глаза и очки. я отчего-то неестественно... рад? сердце болит. еще один спокойный день. просто школьный кабинет. дети. учитель. отец. ничего особенного. все, как всегда.

рука вверх. на секунду мне даже показалось, что я ударился костяшками пальцев о что-то шероховатое. быстро метнул взгляд. нет. рука как рука. в воздухе, раскаленном дыханием нескольких десятков шкодливых учеников.
учитель!
да?
перевожу взгляд. отец смотрит прямо. мы оба молчим. даже отвлекшиеся ребята притихли и обернулись на нас.
ты хотел что-то спросить.
да. учитель, вы сказали, что за стенами никого нет, но... откуда нам знать?
па... па?..

а?
небо?
ой, как светит в глаза. и ничего не видно, картинка расплывается.
но откуда небо в классе?

больно. как же больно.
голос далекий, но с каждым мигом приближается, звучит со всех сторон. вертись — не вертись, а определить направление не получается, пока перед глазами не мелькает белый и бордовый. прищуривается, вглядывается. в пяти-шести метрах — ряд огромных белых зубов. челюсть, которая больше человеческого роста, переходит в мышцы. стеклянные пугающие глаза. пустые. но тут по обнаженным мышцам потекли слезы.
больно.
далекий голос прозвучал не где-то рядом, а — внутри головы.
как же больно.
распахнуты глаза.

громко и жадно втянулся воздух. от резкого света у кончиков глаз застыли слезы. прикрывшись ладонью, все равно крепко зажмурился, промычав что-то нечленораздельное. проморгался, и только после картинка обрела очертания и резкость. неспешно отвел ладонь в сторону. ясное небо, ветер, обдувающий лицо и пропотевшее с лихой тело. отпихнул сбитое тяжелое одеяло в сторону, мимолетно скосив в сторону взгляд. на соседнем спальнике лежала девушка. саша брауз, новый член отряда леви. ни одичалого ржания лошадей, ни полных ужаса криков, ни рыданий, ни мертвой тишины. и даже... рука в порядке. правая. непривычно. сжал — разжал пальцы, приподнявшись на локтях.

солнце слепило. в горле больше не было ощущения крови и песка, но грудь зажата. ирвин подавил желание сжать пальцы на горле, он и без проверок понимает, глотка забита не вырвавшимся гортанным смехом. он душит. нервный, тихий до шепота, истеричный смех потонул в стоне и перешел в кашель. горло пересохло.

— вот как, — сбито и хрипло; подтянув ноги, путаясь ступнями в скомканном одеяле, сел, оперившись локтем на приподнятое колено, и коснулся пальцами виска, — еще не все.

ирвин, прекрасно умеющий читать других и играть на чувствах окружающих, безбожно путается в своих собственных. рад он или разочарован? и важно ли это? ведь факт остается фактом: он, ирвин смит, жив и теперь титан. грохот пробитой каменной клади, железный наконечник устройства маневрирования холодно поблескивает на солнце. свист. упор подошв солдатских сапог в край и серые глаза. наклоненная набок голова и долгий, пронзительный взгляд. тоже чертовски знакомый.

— проснулся?

у ирвина много вопросов к капралу. но... сражение закончено, а, значит, время еще будет. а пока...
втянул жадно воздух до того, что мужская грудь надулось почти так же, как и лошадиное пузо посреди поля сражения. задержал дыхание и медленно выдохнул.

ирвин смотрел куда-то далеко. сквозь. к горизонту, там где солнечный свет золотил верхушки елей.

— похоже на то.

мы сидим к плечу плечо, наш приют так тесен и мал,

есть всегда о чём говорить тем, кто вместе остался в живых.