Глаза у него сухие, горят горячо-горячо, будто под веками вместо белков глаз угли, царапают изнутри. Лицо Ирвина перед ним смазывается, расплывается, потому что он ни на чем не может сосредоточить свой взгляд. Под ногами мелькают ступени, над головой - проем двери. Будто одновременно присутствуешь в реальности и ночном кошмаре, перестаешь понимать, где оно настоящее.

Прохладные ладони Ирвина тушат его, обугленного, опустошенного, уставшего, под пальцами его он закрывает глаза, ощущая, как подушечки мажут по скуле сырость слезы. Ему кажется, она шипит на коже и оставляет соленый налет, ему кажется, он температурит и болен, глубоко болен до самых костей, которые сейчас ему кажутся такими слабыми, неспособными выдержать удар. Он разваливается, как старое здание, обваливается кирпичными стенами, оседает вниз, коленями в пол, крепко сжимая ладони на запястьях Ирвина. Под ногтями у него грязь и земля, будто для брата он копал могилу голыми руками.

Все это будто не по-настоящему. Какой-то затянувшийся кошмар. Его гложет и травит, но не скорбь, нет. Его сжирает чувство вины и страх. Как отвратительно, что сердце его охвачено совсем не утратой. Проклятый, конченный эгоист.

Плечи Хейла вздрагивают, он опускает голову, макушкой в грудь Ирвина. От его кожи пахнет сигаретами, от футболки – мальчишеским резким потом и его, корни, могильной сыростью.

Это всё я.

Корнелия разбивают рыдания, такие жалкие, надрывные, стонущие. Пальцами впивается в запястья друга, под локти, он хватается за него, точно может утонуть в собственных слезах, провалиться в эту бездонную пропасть и никогда из нее не выбраться. С нижней губы у него тянется паутина слюны, его рыдания похожи на лай, на стон умирающего животного, на что угодно, только не на слезы. Слова застревают у него в глотке, где-то под кадыком, Корни физически не может говорить. Только стонать, скулить, как избитая и выброшенная на обочину дворняга. Выть.

- Ир… Ирвин, это я… Я виноват. Из-за-за меня…Лай-йонела я убил, это я, - он прерывается, его речь разрывает всхлип, не хватает воздуха, - Это…

Он говорит и страх сжимает ему горло, расходится по комнате, как круги по воде, отражается от стен и заполняет собой все вокруг. Глиняный горшок с забытым давным-давно фикусом на верхней полке стеллажа с комиксами и порнушной мангой лопается от давления корней, прорывающихся наружу с комьями земли и Хэйл вздрагивает. Вместе с ним вздрагивает фикус, поджимая корни и в секунду иссыхает, закручиваясь в тугую спираль.

Корнелий отшатывается от Лэра, вбивается лопатками в закрытую дверь комнаты, втягивая в легкие со стоном очередной взрыд. Он таращится на Ирвина широко раскрытыми глазами, белок левого глаза у него затек кровью на половину от разорвавшихся сосудов.

- Я не контролирую это, я не могу, Лайонел умер из-за меня, из-за меня, Ирвин, он умер из-за меня, там, там, в лагере, я вышел из себя, он так достал меня с этим са-самокатом, и я вышел из себя, Ирв, я так разозлился.

Он не слышит себя, сбивается с речи, точно с тропы, спотыкается.

Мягкое движение его пальцев, такое мимолетное, простое и такое человечное, от которого внутри все разлилось теплом, и мягкая волна мурашек прокатилась по спине от затылка до поясницы. Такое человечное движение, простое, но такое сильное, проникающее слишком глубоко.
- Почему в таких историях, кто-то должен умирать? - риторический вопрос приправленный смешком, и Сара лишь с пониманием качнула головой, к чему надежда, вера, если все рассыплется в мгновенье, так как слишком много неизвестных вокруг них. Но, я должна справиться, в конце концов этому меня учили с самого рождения почти, - она сменила тему, понимая, что внутри все слишком смешано, с усталостью, надеждой, опасениями и желаньем отстраниться от всего, что столь легко могло разрушить этот тонкий и пленительный мир, на который она не имела право, ведь это была не ее история.
Его рука на ее талии и легкое игривое движение, позволяя ей оказаться рядом с ним, и чувствовать столь упоительную волну уюта, осознавая иллюзорность беспечности, а ведь все могло бы быть иначе...
Нет, не могло, события всегда имеют исход определенный действиями, что уже выполнены ранее и нет ничего другого.
Сара улыбнулась шире, понимая, что комфорт не то, что было ей всегда необходимо, она привыкла выживать, но только ее чувства, то сильное что распирало сердце все сильнее заставляло смотреть на все с иных сторон.
вера... он верит...
Сара разучилась верить, но стоило ли развенчивать уверенность Джейка и ломать его?
люблю тебя, Сара
От этих слов внутри особенно рьяно взбушевалась тоска и сожаление внутри, что были вызваны дурным предчувствием и выработанным годами мировоззрением, но это все столь мягко оплетала нежность и нужда в этом создании, что горло нервно стянуло, и ей хотелось только одного, отбросить все сомнения, и просто следовать инстинктам и желаниям, которые стучали в ее голове.
И его вера в нее...
Она мягко подступила ловя его поцелуй, не сдерживая стон, что так отчаянно прорвался из нее. Его поцелуй, как эпилог его словам и невозможность ей ответь. Попытка усомниться, попытаться вставить слово. И желать, чтобы мгновение не кончалось, чтобы его руки были настойчивее, и все отошло на второй план, позволяя чувствам разыграться, позволяя электричеству, что витало в воздухе, разрядиться...
Аналитика...
Так невыносимо больно отстраняться, затуманено смотря в его глаза. Он хочет, чтобы все было правильно, а она... Она знает, что должна помочь ему. Даже теми способами, которые он может не одобрить или теми, что будут перечить его планам.
Его внимание вернулось к картам, а язык Сары резко скользнул к небу,гася раздражение и желание сказать, что кто-то на той стороне совершенно не страдает.
- Почему-то я уверена, что с ним все отлично... - сквозь зубы процедила Грин, возвращаясь к ноутбуку и придвигая к себе тарелку с пищей. Я не думаю, что человек ему понравится...
Ее тело протестовало от того, что все пошло не так, но разум уже вновь вернулся к данным, понимая, что нарушений никаких не было зафиксировано, лишь временный провал, но от чего?
Блять! - прошипела Грин, и тут же нахмурилась прикрыв глаза, от собственной несдержанности. - Ересь какая-то!
Сара коснулась лбом поверхности стола, пытаясь уловить, что именно могло сработать подобно отключению и не оставить ни единого следа в системе... только если...
Она приподнялась на голос Джейка, а точнее на хлопок о стол, понимая, что он нашёл то, что искал, и понимая, что испытывает слишком смешанные чувства.
- Искажается? - она положила руку на стол и уперлась локтём в столешницу, после голову опустила на ладонь, смотря на раскинувшуюся вокруг карту,- Подожди, если это все способно вызывать сбои... - это не убьет живое существо? - Там точно не опасно?
Взгляд переместился на встрепенувшегося Северина, что помчался собирать свои вещи, радуясь осознанию, будто он был ребенком, которому подарили милого щенка на Рождество.
Холли? Можно. - заставив себя улыбнуться отозвалась Грин, не двигаясь с места и смотря на ноутбук.
- Я кажется поняла, в чем причина, и самое дерьмовое, что все куда хуже чем я думала, их сигнал зачищает логи, он действует не на механизм, а на код. И это... - она немного отстранилась хлопнув глазами, - Это я пока не знаю, как блокировать. И я не понимаю, как они это делают, мне нужно... - она повернулась к Джейку,- Мне нужно найти что-то о разработках Виктора Гейвела, который жил всего-то в две тысячи триста сороковых годах. То есть еще тогда, когда планету заполняли леса. - она провела ладонью по волосам,- мне нужны разработки человека, который жил еще в первом Эйтленд-сити четыреста пятьдесят лет назад. - она мотнула головой,- Я уверена, что твой отец так же был знаком с этим человеком. Только найти что-то на Гейвела так же не реально, как найти разработки моих родителей. И это удручает...

было темно, лишь тусклое мерцание лампочек перекатывалось волной по комнате от одной к другой цепной реакцией. можно было сказать, что эффект достаточно завораживающий: словно бы кровь бежит по чьим-то венам, когда световая волна набирала скорость и становилась плавной, сливаясь воедино; то словно вы теперь можете увидеть чей-то пульс, когда мерцание становилось обрывистым и медленным, словно повторяя какой-то ритм. из звуков пространство наполнял не то хруст, не то щелканье, почти неуловимое для обычного слуха, сливаясь в какой-то гул и преобразовываясь в звенящую тишину.

  помещение было, можно сказать, пустым; глазу вряд ли было за что зацепиться, исключение — большое кресло в центре зала, возвышающееся над полом. к нему сходилось множество проводов, а точнее, не к нему, а к телу, которое едва ли можно было заметить на нём. кресло окружала имитация рва, который был наполнен водой, кажущейся ало-красной от мерцаний, периодически рассеивающих тьму. вода была неоднородной, а наполнена сотнями кристаллов льда, которые хаотично двигались в ней.

  ощущалось всё это зрелище одновременно эстетичным, словно какая-то инсталляция, таящая в себе сакральные смыслы; в то же время внутри могла зарождаться тревога, смешивающаяся с лёгким чувством страха.

  руки и ноги были каменными, тело словно весило тонну, а голову заполнила вода, давящая изнутри и наполняющая её тупой болью. слабые пальцы точными движениями в определённой последовательности отдёргивали провода, заставляя их подпрыгивать слегка вверх, замирая и свисая, как лианы над ней. она оставила лишь несколько нетронутыми, а затем слегка приподнялась на локтях под тяжёлый вздох.

  с губ слетел неразборчивый стон, когда тело девушки повернулось на бок. лукорис опиралась на дрожащие руки. она скользила затуманенным взглядом по помещению — в глазах всё рябило и мелькали всё ещё проекции цветов, которые будто ритмично распускали свои бутоны, а затем увядали, словно рассыпаясь на пиксели и растворяясь в пространстве.

  немного прикладывая сил, она соскользнула вниз с достаточной высоты, чтобы заставить гладь воды разбить тишину всплеском и глухим звуком бьющихся друг о друга кубиков льда.

  облегчение — вот что она сейчас чувствовала, вытягивая руку вперёд, перебирая тонкими пальцами воздух. они скользили сквозь поднимающиеся лоскуты пара, который образовался от соприкосновения разгорячённого тела и воды. она пыталась развеять его, либо ещё что-то такое, что точно укрыто от обычного глаза. но определённо что-то было здесь ещё.

  — くそくらえ…

  лукорис тяжело опустила руку вниз, заставляя капли разлететься в стороны, а затем медленно сползла по стенке, на которую опиралась, погрузившись полностью в воду. приятно. девушка ощущала, как тело медленно расслабляется, как постепенно растворяется туман в голове, а всё наполняется другими яркими ощущениями.

  она точно уже знала, что находится не одна, поэтому из последних сил вынырнула, цепляясь слабыми руками за выступающий край и подтягивая своё тело на поверхность. капли воды стремительно разбегались с костюма, покрывавшего её тело сродни второй коже. где-то далеко в голове она слышала обеспокоенные голоса, но глаза всё никак не хотели фокусироваться.

  — показатели критические, нужно остановиться, — где-то далеко звучало в голове.

  её «собеседники» раздражали; эта фальшивая забота вызывала в ней волну каких-то чувств, которые неприятно кололи кожу и жгли кончик языка. девушка отстегнула от себя оставшиеся кабели, и те с жужжанием вспорхнули вверх, возвращаясь к тем, что висели над креслом.

  она тяжело перевернулась на спину под аккомпанемент шлепка мокрого тела о гладкую поверхность, а затем звонко рассмеялась.

Иветт бормочет своё "да, конечно" [звук его голоса почти стирается ветром, запутавшимся в верхушках сосен, там и остаётся, под высоким безоблачным небом Северной Калифорнии] и у Йонаса расслабляются плечи, обмякают руки в карманах: он рассчитывал на остатки сопротивления, привычный съезд на трассу, в конце которой обвинения, пререкания, угрозы, а получил...

Беспрекословное согласие ощущается пустотой под рёбрами: вот все твои карты, и что теперь?

"Теперь будем ждать," - думает Йонас, с привычным мастерством огибая подводные камни и рифы раздумий; провожает внимательным взглядом [цепляется за пальцы на белых пуговицах, за полосу оливковой кожи под ними, за] выкрашенную медным фигуру беспечного человека, который должен был бы кричать и злиться, сопротивляться, требовать нормального к себе отношения, открытости, честности, но только - перетаскивает брезентовое покрывало под самое большое солнечное пятно, чтобы лечь в золото солнца как самый настоящий кот.

"Бакэнэко," - поправляет один из голосов в голове. - "Губительные демоны, предвестники несчастья. Весь этот джаз."

Грязная подошва кроссовок покачивается из стороны в сторону - размеренно и неточно, как старенький метроном, то утопая в жёлтых травинках, то тревожа мелкие камешки. Нестройный хор цикад поднимается пенной волной, сливается с биением сердца, отдаётся в самые кости: ноги впаяны в землю по самую голень [придётся ломать, если хочешь подняться к поверхности], мелкий, выжженный летом сухостой кивает безмолвию в такт, тянется к уходящему дню - выше и выше, оплетает запястья и горло, прячет ломкие фаланги вечных его мертвецов. Человек, насытившись жарой, наконец, замирает, будто бы засыпает, и не шевелится больше; с новым вдохом Джо вдруг кажется что там, за границей палатки, на самом деле растекается густое чёрное пятно крови, питает иссушённую почву, отражается в мутнеющих карих глазах.

Неважно, когда и зачем ты это мог сделать: трупы на совести больше не зарубки и даже не чёрточки на меловой доске - так, ничтожный момент, секундная стрелка, прошедшая сквозь деление как хорошо отточенный нож сквозь масло / синткожу / плоть. Что, если весь этот сонный, разморенный день как полуденный ужас? Что, если всё это время его больной мозг говорил сам с собой, злился впустую, пока тело безвольной марионеткой болталось между сумками в кузове пикапа? Что, если изуродовать, остановить, стереть Сальвини с лица земли оказалось всё-таки проще, чем вытерпеть это всё, что, если- быть ведь такого не может, правда?

Доставай лопату и берись за работу, пока совсем не стемнело.

Липкая лента тревоги поднимается по позвоночнику, оседает тошнотой на корне пересохшего языка. Джо делает шаг вперёд: заглянуть за вызолоченный край палатки как за завесу между вымыслом и фантазией, подтвердить или опровергнуть реальность - та благосклонно ломает наваждение с хрустом ветки под каблуком / тело вдруг оживает на сотую долю секунды, сгибает ногу в колене, чтобы устроиться ещё чуточку поудобнее.

Трупы так себя не ведут, выдыхай.

Он выдыхает послушно, любуется (против всех своих волей) загорелым бицепсом в оковах белого рукава, приоткрытым ртом на расслабленном предплечье и картой святого хлопка на едва вздымающихся лопатках. Желание - опуститься рядом с ним на колени, провести костяшками пальцев по виску, почти не касаясь, и так просидеть до самой глубокой ночи / свернуться у его ног, притянуть к себе узкие бёдра, изнутри дотлевающей змеёй взвиться вверх сантиметр за сантиметром к мягким, красным губам и украсть что ему причитается - свивается в груди тугой ржавой пружиной, щерит грязные зубы и разливается нефтью по титану, забившему трещины, травит самый центр костей.

Йонас (слышит звон металла на языке) заставляет себя отступить, заменяет разрушение заботой, и это, кажется, отнимает у него последние силы, хотя казалось бы, что может быть проще, чем вытащить тонкое одеяло из сумки и положить чуть поодаль, чтобы не разбудить случайным прикосновением. Даже смотреть, и тем более трогать не нужно.

Секунда проходит, за ней другая и третья; Джо едва вспоминает что такое дышать и поднимает взгляд на прозрачное, бездонное небо: ни звезды и ни облачка, только кружится голова, будто вот-вот взорвётся мигренью, лопнет перезрелой ягодой с больной, воспалённой начинкой. Рука будто сама собой тянется в нагрудный карман кожанки и, тряхнув оранжевым пластиковым бочонком, ссыпает пару таблеток прямиком в жадно раскрытый рот.

Это новая, obāsan, нравится?

Рё смеется одними глазами, стоя на выходе и задирая рукав кожаной куртки, накинутой наголо; на правой руке розовеет новый яркий тигр, ощерив пасть. Скоро не останется кожи, чтобы вбивать в нее чернила. Вакако цокает языком, со снисходительностью старшего глядя на сочный рисунок, врезанный в плоть внука. Она бросает ему «иди, мальчик» на японском, потому что в двадцать один он все еще не мужчина. Куражится, сопляк, бравирует, клацает зубами и артачится. Глаза черные и живые, всё еще. Такие бывают только у юных котят. И они либо умирают со своими владельцами, либо приносят жертву клану.

Вдова боится, что ждёт эти глаза.

На щелчок ее языка Рё ухмыляется и выходит на улицу, вскидывая руки вверх. Чпок-стрит ликует, восхваляет Окада-младшего. В темноте и отблесках неона оптика левого глаза подсвечивается красным, в правой руке – бутылка пятидесятилетнего glenfarclas, подарок от любимой obāsan. Его день рождения празднует вся улица третий день подряд, потому что он Рёджи Окада, младший внук Вакако, один из любимчиков когтей. Баловень. Клоун. Шут. Потому что карта Шута стоит в начале колоды. Потому что олицетворяет начало и предвещает конец.

Несколько минут до полуночи. В ушах Рё рычит какой-то китайский рэп, он цокает, смахивая следующий трек, затем следующий, пока его yaiba мотивами мчал на окраину кабуки, облизывая красным светом фары мокрый асфальт. В воздухе стоял влажный, удушающий май, резко превращающийся в сырой и недружелюбный сразу после захода солнца.

Сворачивая на хорошо знакомую улочку, освещенную тускло вздрагивающим, как малолетняя проститутка, фонарем, Окада едва не задел задним колесом рабицу, натянутую на подобие ограждения. Лениво ругнулся, тормозя мотоцикл у ржавой пожарной лестницы и, сунув бутылку во внутренний карман кожаной куртки с нашивками когтей, взлетел, точно кошка, по металлическим ступеням на четвертый этаж, под самую крышу. Он ненавидел подниматься сюда узкими коридорами, душными лестничными клетками, поэтому привычно перемахнул через край открытого окна, ведущего в коридор.

Пахло разлитым дешевым вином, нырком и спермой.

Он двинулся по узкому коридору, склонив голову в проеме из-за своего роста, и добрался до последней двери с хорошо знакомым номером четыреста тринадцать. Рефлекторно на раздражитель знакомых цифр язык быстро мазнул по кромке острых зубов, а костяшки пальцев дали о себе знать двойным стуком о входную дверью.

- Бейб? – позвал Рёджи после нескольких секунд ожидания. Эта квартирка такая крохотная и с такими тонкими стенами, что она должна была его услышать уже на пожарной лестнице.

Окада постоял, упрямо глядя в дверь, шумно втянул носом, и уперся плечом в дверной косяк, постучав еще раз – громче, несколько раз и кулаком. Рё ненавидел ждать.

- Лиз?

Его слух уловил, как за дверью что-то упало. Будто бы кто-то неаккуратно задел острым коленом пепельницу, свалив ее на пол, и это вызвало суету внутри квартиры, прежде чем дверь, наконец, открылась. Не отъехала в сторону, и распахнулась внутрь. Рё всегда смеялся над этим, но сегодня в башке гудело совсем другое.

- Угадай, что у меня есть, - без вопросительной интонации сказал Рёджи, едва встретив блеск влажных голубых глаз и улыбнулся широко, по-хищному остро, обнажив белый ряд чуть неровных зубов. Рука со свежей розовеющей татуировкой пасти тигра вытащила из кармана куртки бутылку, янтарная жидкость жалобно всплеснула в ее стеклянном желудке. – Пятидесятилетний, мать его.

Он вошел в квартиру, в которой на него сразу надвинулся с угрозой низкий потолок – должно быть, два с половиной метра, если не меньше. Ему каждый раз казалось, что он разобьет головой одного из свисающих с потолка хрупких цветных оригами из прозрачного, точно стекло, пластика. Лиззи любит все цветное. Ярче, громче, пусть все сверкает. Стеклом, битой плиткой, кислотой, чем угодно. Это ему нравится. Поэтому он отводит двумя пальцами висящие безделушки, проходя к столику, рядом с которым на полу валяется пепел. Странно.

- Тебе понравится, оно охуенное, - хмыкает Рё, стащив рукав одной куртки и одновременно с хрустом вскрываемой упаковки, отвинчивает крышку, пока не бросает кожанку на пол. – Хочу выпить его с тобой. Или с тебя.

Он улыбается. Запах виски яркими всполохами дразнит его рецепторы, пизже любого синтетика на улицах. Рёджи втягивает носом с шумом, наконец, останавливая свой шутовской взгляд на ней. Лиззи стоит перед ним с голым плоским животом, нелепые спортивные штаны держатся на одних тазовых костях. Он думал о них все прошедшие сутки, мечтая вгрызться зубами и забиться ей под кожу, можно было бы там и умереть, он был бы не против. Горячая рука с воспаленной от свежести татуировкой тянется к ней, ее животу, ложится и ползет выше по ребрам, под тонкую когда-то белую майку, и когда Рё склоняется, все это исчезает. Лиз уходит от поцелуя и Окада растерянно, точно ребенок, моргает, сдвинув брови к переносице. Едва ли не с обидой.

- Что такое?

Земля - это временно, такой урок выучила Зои ещё когда была совсем крошкой.

Огромные, залитые неоном мегаполисы и обветшалые города, засекреченные базы, тренировочные лагеря, стоянки кочевников, упрямые аркологии и раковые опухоли корпоративных высоток - всё это не больше, чем крупицы на поверхности третьей планеты от Солнца. Тем более - люди; бесполезные, далёкие и беспомощные, статисты на киноплёнке, исчезающие с затемнением кадра.

Как ни крути, в этом мире с самого начала было только две точки абсолютного равновесия: орбитальная станция и россыпь лунных колоний.

Впрочем, даже по отношению к ним Зои не стремилась питать напрасных надежд - колонии пустеют, механизмы приходят в негодность, гравитация не бесконечна. Абсолютно все и всё рано или поздно закончится, так есть ли смысл привязываться или испытывать удовольствие?

Риторический вопрос.

Марш-броски на Тихо всегда больше напоминали ей отпуск, даже если не забывать про мелкие неудобства от техосмотров. Электронный браслет не в счёт: в какой-то момент менеджмент как будто бы понял, что взломать его - дело желания, которого Зои в себе не находила, как ни старалась, и дал что-то вроде карт-бланша. Из-за этой неслыханной щедрости сегодня, завтра, в следующий раз, когда в руки ляжет билет на Луну, она (тоже исчезнет, когда режиссёр скажет "стоп камера, снято") одна из тех самых многих, скучающая женщина в дорогом спортивном костюме, восседает в туристической лаунж-зоне перед панорамным окном, закинув ногу на ногу [ тонкая полоска белого силикона выглядывает из-под штанины, подмигивает бледным диодом ] и потягивая из кружки свежесваренный, сто процентов органический масала-чай.

Пространство под фасеточной плёнкой хабитата рассекает толпа, пёстрые рыбки в аквариуме посреди космической пустоты. Кто-то прощается с колонией, увешанный сумками, кто-то только начинает своё путешествие, улыбки чередуются со слезами, с восхищением, с очевидной усталостью - калейдоскопные стёклышки фундаментального человеческого опыта сталкиваются друг с другом, перемешиваются, меняют цвет, форму и коннотации. На это можно смотреть, как на море.

Не то, чтобы шанс бесцельно смотреть на море выпадал ей особенно часто, но всё-таки.

- Забавно, тебе так не кажется? - Обращается она к серебристой рыбёшке, отбившейся от косяка, чтобы взглянуть поближе на один из многочисленных вендингов.

У девчонки беспокойные пальцы, в глазах плещется отчуждённость, под ровным срезом волос проглядывают едва заметные швы накладки на порт глубокого погружения - знакомый набор, завёрнутый, разве что, не в оболочку с эмблемами корпораций, а лаконичное "безработная" на идентификационной сводке.

Зои смеётся [ как мило, должно быть, выглядит чистая "личность" с одной стороны, полное отсутствие данных с другой, стёсанные до безличия бисерины на празднике драгоценных камней сложной огранки ] и на чужой вопросительный взгляд кивает в сторону автомата, потом - на прозрачный плекс во всю высоту купола.

- Продают даже грязь за баснословные деньги, хотя, казалось бы, протяни руку - и вот она, в кулаке.

Не то, чтобы эту "грязь" тебе разрешат потом вывезти за пределы колонии (после историй с корпоративной экспансией Конфедераты будут биться за каждую космическую песчинку), но попытаться-то можно, хотя бы и ради веселья, если не международного скандала.

- Первый раз на Луне?